- Доброе утро, - сказал он, продолжая играть. - Отрадно видеть, что с самого утра вы думаете о душе. - Что вы здесь делаете? - спросил я, осторожно укладывая распятие на крышку рояля рядом с его шашкой. - Я пытаюсь, - сказал он, - сыграть одну довольно трудную пьесу. Но, к сожалению, она написана для четырех рук, и сейчас приближается пассаж, с которым мне не справиться одному. Не будете ли вы так любезны помочь мне? Кажется, вам знакома эта вещь. Словно в каком-то трансе, я сунул маузер в кобуру, встал рядом и, улучшив момент, опустил пальцы на клавиши. Мой контрапункт еле поспевал за темой, и я несколько раз ошибся, потом мой взгляд снова упал на раскинутые ноги фон Эрнена, и до меня дошел весь абсурд происходящего. Я отшатнулся в сторону и уставился на своего гостя. Он перестал играть и некоторое время сидел неподвижно - казалось, уйдя глубоко в свои мысли. Потом он улыбнулся, протянул руку и взял с крышки распятие. - Бесподобно, - сказал он. - Я никогда не понимал, зачем Богу было являться людям в безобразном человеческом теле. По-моему, гораздо более подходящей формой была бы совершенная мелодия - такая, которую можно было бы слушать и слушать без конца. - Кто вы такой? - спросил я. - Моя фамилия Чапаев, - ответил незнакомец. - Она ничего мне не говорит, - сказал я. - Вот именно поэтому я ей и пользуюсь, - сказал он. - А зовут меня Василий Иванович. Полагаю, что это вам тоже ничего не скажет. Он встал со стула и потянулся, при этом суставы его тела издали громкий треск. Я почувствовал легкий запах дорогого английского одеколона. - Вчера, - сказал он, пристально глядя на меня, - вы забыли в “Музыкальной табакерке” свой саквояж. Вот он. Я посмотрел на пол и увидел стоящий возле ножки рояля черный саквояж фон Эрнена. - Благодарю вас, - сказал я. - Но как вы вошли в квартиру? - Я пытался звонить, - сказал он, - но звонок, видимо, не работает. А ключи торчали из двери. Я увидел, что вы спите, и решил подождать. - Понятно, - сказал я. На самом деле ничего понятно мне не было. Как он узнал, где я? К кому он вообще пришел - ко мне или к фон Эрнену? Кто он и чего он хочет? И почему - именно это мучило меня невыносимо - почему он играл эту проклятую фугу? Подозревает ли он что-нибудь? (Кстати сказать, накрытый пальто труп в углу смущал меня меньше всего - это был вполне обычный для чекистских квартир предмет обстановки.) Чапаев словно прочел мои мысли. - Как вы очевидно, догадываетесь, - сказал он, - я к вам не только по поводу вашего саквояжа. Сегодня я отбываю на восточный фронт, где командую дивизией. Мне нужен комиссар. Прошлый… Ну, скажем, не оправдал возлагавшихся на него надежд. Вчера я видел вашу агитацию, и вы произвели на меня недурное впечатление. Кстати, Бабаясин тоже очень доволен. Я хотел бы, чтобы политическую работу во вверенных мне частях проводили вы. С этими словами он расстегнул карман гимнастерки и протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его и прочел: “Тов. Фанерному. Согласно приказа тов. Дзержинского вы немедленно переводитесь в распоряжение командира Азиатской Конной Дивизии тов. Чапаева с целью заострения политической работы. Бабаясин.” Снизу стояла уже знакомая мне расплывающаяся фиолетовая печать. Что же это за Бабаясин такой, смятенно подумал я и поднял глаза. - Так как вас все-таки зовут? - прищурясь, спросил Чапаев. - Григорий или Петр? - Петр, - облизнув пересохшие губы, сказал я. - Григорий - это мой старый литературный псевдоним. Знаете, все время возникает путаница. Некоторые по старой памяти говорят Григорий, некоторые - Петр… Кивнув, он взял с рояля шашку и папаху.