Я уже открыл рот, чтобы потребовать объяснений, и вдруг одна мысль остановила меня. Я понял, что дальнейшая настойчивость с моей стороны ни к чему не приведет , больше того, она может повредить. Но самым поразительным было то, что мысль эта не была моей, - я чувствовал, что она каким-то неясным способом была передана мне Чапаевым.
Броневик замедлил ход. Из переговорной трубки долетел искаженный голос шофера:
- Вокзал, Василий Иванович!
- Отлично, - отозвался Чапаев.
Несколько минут броневик медленно маневрировал и наконец остановился. Чапаев надел папаху, встал с дивана и открыл дверцу. В кабину ворвался холодный воздух, красноватые зимние лучи и глухой шум сотен сливающихся голосов.
- Возьмите саквояж, - сказал Чапаев и легко спрыгнул на землю. Слегка щурясь после уютной полутьмы броневика, я вылез следом.
Мы находились в самом центре площади у Ярославского вокзала. Со всех сторон нас окружала волнующаяся толпа по-разному одетых вооруженных людей, построенных в неровное подобие каре. Вдоль строя расхаживали какие-то мелкие красные командиры с шашками наголо. При появлении Чапаева послышались крики, общий шум голосов стал делаться громче и через несколько секунд перерос в тяжелое “ура”, облетевшее площадь несколько раз.
Броневик стоял возле украшенной скрещенными флагами дощатой трибуны, похожей на эшафот. На ней переговаривались несколько человек военных, при нашем появлении они зааплодировали. Чапаев быстро взошел по скрипучим ступеням вверх , стараясь не отставать, я поднялся следом. Бегло поздоровавшись с парой военных (один из них был в перетянутой ремнями бобровой шубе), Чапаев подошел к ограждению эшафота и поднял вверх ладонь в желтой краге, призывая людей к молчанию.
- Ребята! - надсаживая голос, крикнул он. - Собрались вы тут сами знаете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, все испытаете. Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь - живо сенькину мать куснешь. А што думал - там тебе не в лукошке кататься…
Я обратил внимание на пластику движений Чапаева - он говорил, равномерно поворачиваясь из стороны в сторону и энергично рубя воздух перед своей грудью желтой кожаной ладонью. Смысл его убыстряющейся речи ускользал от меня, но, судя по тому, как рабочие вытягивали шеи, вслушивались и кивали, иногда начиная довольно скалиться, он говорил что-то близкое их рассудку.
Кто-то дернул меня за рукав. Похолодев, я обернулся и увидел короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза лицом и цепкими глазами цвета спитого чая.
- Ф-фу, - сказал он.
- Что? - переспросил я.
- Ф-фурманов, - сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь.
- Прекрасный день, - ответил я, пожимая его руку.
- Я к-комиссар полка ткачей, - сказал он. - Б-будем работать вместе. Вы с-сейчас будете говорить - п-постарайтесь покороче. Скоро посадка.
- Хорошо, - сказал я.
Он с сомнением посмотрел на кисти моих рук.
- Вы в п-партии?
Я кивнул.
- Д-давно ли?
- Около двух лет, - ответил я.
Фурманов перевел взгляд на Чапаева.
- Орел, - сказал он, - только смотреть за ним надо. Г-говорят, заносит его часто. Но б-бойцы его любят. П-понимают его.
Он кивнул на притихшую площадь, над которой разносились слова Чапаева:
- Только бы дело свое не посрамить - то-то оно, дело-то!… Как есть одному без другого никак не устоять… А ежели у вас кисель пойдет - какая она будет война?.. Надо, значит, идти - вот и весь сказ, такая моя командирская зарука… А сейчас комиссар говорить будет.
Чапаев отошел от ограждения.
- Давай теперь ты, Петька, - громко велел он.
Я подошел к ограждению.
Было тяжело смотреть на этих людей и представлять себе мрачные маршруты их судеб. Они были обмануты с детства, и, в сущности, для них ничего не
