- Мне трудно поверить, что вы действительно красный командир.
Чапаев поднял левую бровь.
- В самом деле? - спросил он с искренним, как мне показалось, изумлением. - Но отчего?
- Не знаю, - сказал я. - Все это очень напоминает маскарад.
- Вы не верите, что я сочувствую пролетариату?
- Отчего же, я верю. Я и сам сегодня, на этой трибуне, испытал похожее чувство. И все же…
Я вдруг перестал понимать, что именно я хочу сказать. Над столом повисла тишина - нарушал ее только еле слышный звон ложечки, которой Анна помешивала свой кофе.
- Кто же в таком случае похож на красного командира? - спросил Чапаев, стряхивая сигарный пепел с полы пиджака.
- Фурманов, - сказал я.
- Простите, Петр, но вы уже второй раз за сегодня произносите эту фамилию. Кто такой Фурманов?
- Господин с цепкими глазами, - сказал я, - который выступал перед ткачами после меня.
Анна вдруг хлопнула в ладоши.
- Кстати, - сказала она, - мы совсем забыли про ткачей, Василий Иванович. А уже давно пора нанести им визит.
Чапаев кивнул.
- Да-да, - сказал он, - вы совершенно правы, Анна. Я только что хотел предложить это сам, но Петр меня так озадачил, что все вылетело у меня из головы.
Он повернулся ко мне.
- Непременно вернемся как-нибудь к этой теме. А сейчас не желаете ли составить нам компанию?
- Желаю.
- Тогда вперед, - сказал Чапаев, поднимаясь из-за стола.
Выйдя из штабного вагона, мы пошли в хвост поезда. Происходящее казалось мне все более странным. Несколько вагонов, по которым мы прошли, были темными и казались совершенно пустыми. Свет нигде не горел, из-за дверей не долетало ни единого звука. Мне слабо верилось, что за ореховыми панелями, в полированной поверхности которых отражался огонек сигары Чапаева, спит красная солдатня, но я старался не рефлексировать по этому поводу.
Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой дверью, за окном которой неслась назад черная зимняя ночь. Башкир после короткой возни с замком открыл ее, в коридор ворвался острый грохот колес и рой крохотных колючих снежинок. За дверью оказалась небольшое огражденное пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжелая туша следующего вагона - никакого перехода туда не было, так что оставалось неясным, как именно Чапаев собирается нанести визит своим новым бойцам. Вслед за остальными я вышел на площадку. Чапаев облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой, и ветер сорвал с нее несколько ярко-малиновых искр.
- Они поют, - сказала Анна, - слышите?
Она подняла ладонь, словно чтобы защитить волосы от ветра, но сразу же опустила - ее стрижка лишала это движение всякого смысла. Я подумал, что совсем недавно она, должно быть, носила другую прическу.
- Слышите? - повторила она, поворачиваясь ко мне.
Действительно, сквозь грохот вагонных колес пробивалось довольно красивое и стройное пение. Прислушавшись, я разобрал слова:
Мы кузнецы - и дух наш Молох,
Куем мы счастия ключи.
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!!
- Странно, - сказал я, - почему они поют, что они кузнецы, если они ткачи? И почему Молох - их дух?
- Не Молох, а молот, - сказала Анна.
- Молот? - переспросил я. - А, ну разумеется. Кузнецы, потому и молот. То есть потому, что они поют, что они кузнецы, хотя на самом деле они ткачи. Черт знает что.
