уходили в дыру в стене. Сердюк вошел в комнату, поставил фонарь на пол и закрыл за собой дверь.
Человек в костюме последний раз тронул струну, поднял вверх воспаленные глаза, провожая навсегда уходящую из мира ноту, и аккуратно положил свой инструмент на пол. Его движения были медленными и очень бережными, словно он боялся оскорбить неловким или резким жестом кого-то присутствующего в комнате, но невидимого Сердюку. Вынув из нагрудного кармана пиджака платок, он смахнул с глаз слезы и повернулся к Сердюку. Некоторое время они смотрели друг на друга.
- Здравствуйте. Моя фамилия Сердюк.
- Кавабата, - сказал человек.
Он вскочил на ноги, быстро подошел к Сердюку и взял его за руку. Его ладонь была холодной и сухой.
- Прошу вас, - сказал он и буквально потащил Сердюка к россыпи подушек. - Садитесь. Прошу вас, садитесь.
Сердюк сел.
- Я… - начал было он, но Кавабата перебил:
- Ничего не хочу слышать. У нас в Японии есть традиция, очень древняя традиция, которая до сих пор жива, - если к вам в дом входит человек с фонарем в руках, а на ногах у него гэта, это значит, что на улице ночь и непогода, и первое, что вы должны сделать, это налить ему подогретого сакэ.
С этими словами Кавабата выдернул из кастрюли толстую бутылку с коротким горлышком. Она была закрыта герметичной пробкой, а к горлышку была привязана длинная нить, за которую Кавабата ее и достал. Откуда-то появились два маленьких фарфоровых стаканчика с неприличными рисунками - на них красавицы с неестественно высокими бровями замысловато отдавались серьезного вида мужчинам в маленьких синих шапочках. Кавабата наполнил их до краев.
- Прошу, - сказал он и протянул Сердюку один из стаканчиков.
Сердюк опрокинул содержимое в рот. Жидкость больше всего напоминала водку, разбавленную рисовым отваром. Кроме того, она была горячей - возможно, по этой причине Сердюка вырвало прямо на циновки сразу же после того, как он ее проглотил. Охватившие его стыд и отвращение к себе были такими, что он просто взял и закрыл глаза.
- О, - вежливо сказал Кавабата, - на улице, должно быть, настоящая буря.
Он хлопнул в ладоши.
Сердюк приоткрыл глаза. В комнате появилось две девушки, одетые очень похоже на женщин, изображенных на стаканах. Больше того, у них были такие же высокие брови - приглядевшись, Сердюк понял, что они нарисованы тушью на лбу. Словом, сходство было таким полным, что мысли Сердюка не приняли вольного оборота только из-за пережитого несколько секунд назад позора. Девушки быстро свернули испачканные циновки, постелили на их место свежие и исчезли за дверью - но не за той, через которую вошел Сердюк, а за другой, оказалось, что еще одна стенная панель сдвигается в сторону.
- Прошу, - сказал Кавабата.
Сердюк поднял взгляд. Японец протягивал ему новый стаканчик сакэ. Сердюк жалко улыбнулся и пожал плечами.
- На этот раз, - сказал Кавабата, - все будет хорошо.
Сердюк выпил. Действительно, на этот раз все вышло иначе - сакэ плавно проскользнуло внутрь и исцеляющим теплом растеклось по телу.
- Понимаете, в чем дело, - сказал он, - я…
- Сперва еще одну, - сказал Кавабата.
На полу звякнул факс, и из него полез густо покрытый иероглифами лист бумаги. Кавабата дождался, когда бумага остановится, вырвал лист из машины и погрузился в его изучение, совершенно забыв про Сердюка.
Сердюк огляделся по сторонам. Стены комнаты были обшиты одинаковыми деревянными панелями, и теперь, когда сакэ сняло последствия вчерашнего приступа ностальгии, каждая из них стала казаться дверью, ведущей в неизвестное. Впрочем, одна из панелей, на которой висела гравюра, дверью явно не была.
Как и все в офисе господина Кавабаты, гравюра была странной. Она представляла собой огромный лист бумаги, в центре которого постепенно как бы сгущалась картинка, состоящая из небрежно намеченных, но точных линий. Она изображала нагого мужчину (его фигура была сильно стилизована, но о том, что это мужчина, можно было догадаться по реалистично воспроизведенному половому органу), стоящего на краю обрыва. На шее мужчины висело несколько тяжелых разнокалиберных гирь, в руках было по мечу, его глаза были завязаны белой
