- Чапаев, - испуганно сказал я, - подождите. Вы не можете так меня бросить. Вы должны хотя бы объяснить…
Но было уже поздно. Земля под его каблуками осыпалась, он потерял равновесие и, раскинув руки, упал спиной в радужное сияние - совсем как вода, оно раздалось на миг в стороны, потом сомкнулось над ним, и я остался один.
Несколько минут я оцепенело смотрел на место, где исчез Чапаев. Потом я понял, что страшно устал. Я сгреб разбросанное по площадке сено в одну кучу, лег на него и уставился в невыразимо высокое серое небо.
Мне вдруг пришло в голову, что с начала времен я просто лежу на берегу Урала и вижу сменяющие друг друга сны, опять и опять просыпаясь здесь же. Но если это действительно так, подумал я, то на что я тратил свою жизнь? Литература, искусство - все это были суетливые мошки, летавшие над последней во вселенной охапкой сена. Кто, подумал я, кто прочтет описание моих снов? Я поглядел на гладь Урала, уходящую со всех сторон в бесконечность. Ручка, блокнот и все те, кто мог читать оставленные на бумаге знаки, были сейчас просто разноцветными искрами и огнями, которые появлялись, исчезали и появлялись вновь. Неужели, подумал я, я так и засну опять на этом берегу?
Не оставив себе ни секунды на раздумья, я вскочил на ноги, разбежался и бросился в Урал.
Я не почувствовал почти ничего - просто теперь он был со всех сторон, и поэтому никаких сторон уже не было. Я увидел то место, где начинался этот поток, - и сразу понял, что это и есть мой настоящий дом. Словно подхваченная ветром снежинка, я понесся к этой точке. Сначала мое движение было легким и невесомым, а потом произошло что-то странное: мне стало казаться, что непонятное трение тянет назад мои голени и локти и мое движение замедляется. А как только оно замедлилось, окружавшее меня сияние стало меркнуть, и в момент, когда я остановился совсем, свет сменился тусклой полутьмой, источником которой, как я вдруг понял, была горевшая под потолком электрическая лампа.
Мои руки и ноги были пристегнуты ремнями к креслу, а голова лежала на маленькой клеенчатой подушке.
Откуда-то из полутьмы выплыли жирные губы Тимура Тимуровича, приблизились к моему лбу и припали к нему в долгом влажном поцелуе.
- Полный катарсис, - сказал он. - Поздравляю.
Десятая часть
- Восемь тысяч двести верст пустоты, - пропел за решеткой радиоприемника дрожащий от чувства мужской голос, - а все равно нам с тобой негде ночевать… Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя Родина-Мать…
Володин встал с места и щелкнул выключателем. Музыка стихла.
- Ты чего выключил? - спросил Сердюк, поднимая голову.
- Не могу я Гребенщикова слушать, - ответил Володин. - Человек, конечно, талантливый, но уж больно навороты любит. У него повсюду сплошной буддизм. Слова в простоте сказать не может. Вот сейчас про Родину-Мать пел. Знаешь, откуда это? У китайской секты Белого Лотоса была такая мантра: “абсолютная пустота - родина, мать - нерожденное”. И еще как зашифровал - пока поймешь, что он в виду имеет, башню сорвет.
Сердюк пожал плечами и вернулся к своей работе. Разминая пластилин, я иногда поглядывал на его быстрые пальцы, складывавшие журавлика из тетрадного листа. Он делал это с удивительным проворством, даже не глядя. Такие же журавлики были разбросаны по всей комнате лечебно-эстетического практикума, множество лежало на полу, хотя только сегодня утром Жербунов с Барболиным вымели в коридор целую гору. Но Сердюк совершенно не интересовался судьбой своих однообразных произведений - поставив карандашом номер на крыле журавлика, он бросил его куда-то в угол и тут же вырвал из тетради следующую страницу.
- Сколько осталось? - спросил Володин.
- К весне должен успеть, - сказал Сердюк и перевел взгляд на меня. - Слушай, а я еще один вспомнил.
- Давай, - ответил я.
- Короче, значит, сидят Петька с Василием Ивановичем и бухают. Вдруг вбегает солдат и говорит: “Белые!” Петька говорит: “Василий Иванович, давай ноги делать”. А Чапаев наливает еще два стакана и говорит: “Пей, Петька”. Выпили, значит. Опять солдат вбегает: “Белые!” А Чапаев еще два стакана наливает: “Пей, Петька!” Опять вбегает солдат и говорит, что белые уже к дому подходят. А Чапаев
