не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому. Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат, но их везут насильно. Машина сама- тоже не своевольное, а безответное существо. Ее теперь Захар Павлович больше жалел, чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз:
-Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал - должно быть, тяжела пассажирская сволочь.
Паровоз хотя и молчал, но Захар Павлович его слышал.
"Колосники затекают - уголь плохой, -грустно говорил паровоз. Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов, опять-таки, теперь два цепляют а раньше один, - люди в разлуке живут и письма пишут".
- Ага, - задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал, чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его весом своей разлуки. - А ты особо не тужись-тяни спрохвала.
"Нельзя, - с кротостью разумной силы отвечал паровоз. - Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут - ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник-туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу".
Захар Павлович шел и отдавал болты на сальнике.
-Действительно, затянули, сволочи, - разве ж так можно!
-Чего ты сам возишься? - спрашивал дежурный механик, выходя из конторы. - Тебя очень просили копаться там? Скажи - да или нет?
- Нет, - укрощенно говорил Захар Павлович. - Мне показалось, туго затянули...
Механик не сердился.
-Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни - все равно на ходу парят.
После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу:
"Дело не в затяжке-там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?"
-Да я видел, - вздыхал Захар Павлович. - Но я ведь обтирщик, сам знаешь, мне не верят.
"Вот именно!" - густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих охлажденных сил.
-Я ж и говорю! - поддакивал Захар Павлович.
Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про себя обрадовался. Он всю жизнь прожил своими силами, без всякой помощи, никто ему ничего не подсказывал-раньше собственного чувства, а Саше книги чужим умом говорят.
- Я мучился, а он читает-только и всего! - завидовал Захар Павлович.
Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла уснуть при лампе.
-Все пишет, - говорила она. - А чего пишет?
-а ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза кожей - и спи!
Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно горит керосин. Она не ошиблась - действительно, зря горела лампа в юности Александра Дванова, освещая раздражающие душу страницы книг, которым он позднее все равно не последовал. Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место-та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем-ни веры в бога, ни другого умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир оставался ненареченным, - он только ожидал услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний.
Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое верой сердце мучилось в нем и желало себе утешения. Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни.
Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра, дующегося в просторную тьму позади него, а впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное - горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату будущей жизни.
-Вот это-я! - громко сказал Александр.
-Кто-ты? - спросил неспавший Захар Павлович.
Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю радость его открытия. Он думал, что сидит одиноким, а его слушал Захар Павлович.
Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос равнодушным ответом самому себе:
- Чтец ты - и больше ничего... Ложись лучше спать, уже поздно...
Захар Павлович зевнул и мирно сказал:
-Не мучайся, Саш, ты и так слабый...
-И этот в воде из любопытства утонет, - прошептал для себя Захар Павлович под одеялом.-А я на подушке задохнусь. Одно и то же.
Ночь продолжалась тихо-из сеней было слышно, как кашляют сцепщики на станции. Кончался февраль, уже обнажались бровки на канавах с прошлогодней травой, и на них глядел Саша, словно на сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по отношению к себе.
