-Разойдись по домам! Займись мирным трудом!
Дванова, определенно, не было на этом хуторе.
- Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила, - снова обратился к коню Копенкин.
Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.
- Роза! -уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй - нужнее Розы ничего нет.
В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что любой женщине с ней не сравняться. Копенкин верил в точность плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.
До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины - не спит ли там уморившийся Дванов. Но везде было тихое безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин съехал в овраг и прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба - человек и конь-умолкли в покое на всю ночь.
Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.
От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил пузырями. Это случилось в полдень, на околице малодворной деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню передышку.
По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.
-Ты кто? - остановил ее Копенкин.
-Я-то? Да я повитуха.
-Разве здесь рожаются люди?
Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с мужчинами.
- Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а бабам страсть наступила...
-Ты вот что, баба: нынче сюда один малый без шапки прискакал - жена у него никак не разродится, - он тебя, должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!
- Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? - узнавала повитуха.
Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для него имели лишь два лица: свои и чужие. Свои имели глаза голубые, а чужие-чаще всего черные и карие, офицерские и бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.
-Он! - согласился Копенкин. - В сатинетовой рубашке и в штанах.
-Дак я тебе сейчас его приведу-он у Феклуши сидит, она ему картошки варила...
- Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо скажу! - проговорил Копенкин и погладил Пролетарскую Силу. Лошадь стояла, как машина - огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.
Повитуха пошла к Феклуше.
Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые руки.
Повитуха перекрестилась и спросила:
-А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.
- Спит он, - сказала Феклуша. - Малый и так еле живой, будить не буду.
Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна глубокая и редкая мера его дыхания.
Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до Феклуши.
-Буди гостя! - однозначно приказал Копенкин.
Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от сонного испуга и показался лицом.
- Едем, товарищ Дванов! - попросил Копенкин.-Тебя учительница велела доставить.
Дванов проснулся и вспомнил:
-Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.
-Дело твое, - сказал Копенкин.-Раз ты жив, то это отлично.
Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна школы.
Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а сама учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на ладони.
- Он не хочет ехать, - доложил Копенкин. - У бабы-бобылки на печке лежит.
- Ну и пусть лежит, - отреклась от Дванова Соня. - Он все думает, что я девочка, а я тоже чувствую отчего-то печаль.
Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не вернулись от жен, а Мрачинский и Никита жили без дела, наевшись народных харчей.
"Так мы все деревни в войну проедим, - заключил про себя Копенкин. - Никакой тыловой базы не останется: разве доедешь тогда до Розы Люксембург".
Мрачинский и Никита суетились без пользы на дворе, показывая Копенкину свою готовность к любому усердию. Мрачинский находился на старом навозе и утрамбовывал его ногами.
